luckyed

Дамы и господа!

Поговорим о театре настоящем, Театре с большой буквы, о той непонятной, неописуемой субстанции, куда удаётся погрузиться лишь счастливчикам очень-очень редко. На этот раз ранило нас. Каждый, побывавший на спектакле великого художника Роберта Уилсона, поставленном по пьесе Беккета "Последняя лента Крэппа" и показанном в рамках Фестиваля Израиля, ощутил зарубку в душе. Шрам, что ничем не вывести. Соринку в глазу, не дающую спокойно и тупо смотреть околотеатральную попсу и дешёвые антерпризы, заполонившие сцену. Глаз будет болеть и слезиться.

Театр - пространство, сотканное из слов, движений и пауз. Всякий гений режиссуры волен разворачивать этот треугольник так, как ему угодно.

Для некоторых вершина - слово. И это Роберт Уилсон.
Достаточно прочитать высказывание Тома Уэйтса:

"Слова для Боба похожи на гвозди в кухонном полу, когда темно и вы босиком. Боб расчищает путь, он может пройти сквозь слова и не пораниться. Боб меняет значение форм слов. В некоторой степени они становятся осмысленней, но иногда он заставляет слова терять смысл."
Играя словами, Уилсон оживляет их, раскрывая тайны драматурга, спрятанные за текстом.

Зал замер, но ничего не происходит на сцене. Стол. Бесчисленные стеллажи на заднем плане, забитые папками и коробками. Старенький катушечный магнитофон на видавшем виды письменном столе. Медленно угасает свет. Тишину сменяет шуршание магнитофонной ленты.

Это уже не лента, а дождь, ливень, гроза оглушающая. С бликами молний и раскатами грома...

Для других вершина - движение. И это Роберт Уилсон.
Танцор в одной из своих многочисленных ипостасей, он умеет управлять движением, заставляя его властвовать.

"Я придумываю движение до начала работы с текстом. Потом мы прибавляем его к тексту, соединяем их. Я начинаю с движения, чтобы быть уверенным в его силе, в том, что оно может уверенно существовать само по себе даже без слов."

Всё долго. Очень долго. Но это не имеет значения, потому что художник уже запустил магию своего Театра. И мы в плену. До самой последней секунды этого чуда.

Гремящая буря обрывается, и на нас наваливается оглушительная тишина. Такая, что ушам больно.

Человек за столом. Чёрные брюки, жилет. Белая рубашка. И белоснежное лицо. Красные губы. Чернёные брови. О придирчивом отношении Уилсона к гриму ходят легенды.

Никаких симпатий не вызывает существо за столом. Не может вызывать. Не должно.

Ни пластикой, ни поведением, ни именем. Неспроста Беккет дал своему герою имя, на американском сленге звучащее как дерьмо.

Для самых великих вершина - пауза, незримо, но властно соединяющая (или разъединяющая) слова и движения.

И это Роберт Уилсон.
Он плетёт паутину "Последней ленты...", оставляя паузы в пространстве меж тонкими нитями редких слов и движений. Они заполняют спектакль таким театральным воздухом, что голова начинает кружиться от переизбытка кислорода.

Уникальный спектакль, где он не учит актёра КАК, а сам показывает. Роберт Уилсон играет главную и единственную роль в своём спектакле.

Долго не мог сообразить, что напоминает мне мимика Крэппа. Так могла бы существовать гигантская рептилия, сидящая неподвижно, но молниеносно меняющая позу и снова застывающая.

Пищу своей мечты, запретные сладкие бананы, Крэпп пожирает с тяжеловесным изяществом земноводного. Это даже не страсть по банану, а воспоминание о былом вожделении.

Свет. Одно из главных действующих лиц в театре Уилсона.

«Если вы хорошо управляете светом, то можете сделать так, чтобы любое дерьмо выглядело как золото. Я рисую, я строю, пишу светом. Свет — волшебная палочка».
Сцена темна и мрачна. Выделено только самое главное. Всё остальное скрыто и лишь угадывается.

Крэппу 69 лет. Единственный собеседник - он сам с записи 30-летней давности. "Коробка... тр-ри... катушка... пять." Голос того, молодого Крэппа звучит энергично и бодро, заставляя нынешего не соглашаться, насмехаться, спорить. Разность потенциалов.

Так и существует он весь спектакль, одинокий в пространстве воспоминаний.
Что осталось? Какие-то тени прошлого. Крэпп мальчик, Крэпп зрелый мужчина, смуглая няня, некоторые улучшения в работе кишечника...

Остался отец. Даже не сам отец, а его "последняя болезнь".

Остался невидимый закоулок за шкафом, куда он "уползает" иногда в приступах отчаяния. Звук открываемой бутылки, жадное бульканье, и Крэпп возвращается упругой приплясывающей припрыжкой победителя. Но ненадолго.

"День едва мерцает,

Ночь уже близка,

Тени..."

Осталась Бианка. Любовь, к которой хочется возращаться. Нельзя не возвращаться. Больно возвращаться. Единственное важное в длинной жизни. Лишь воспоминания о ней заставляют проступать человеческие черты сквозь белую анемичную маску мима, плакать, скулить по собачьи.